"Я изучил кузнечика, я изучил пчелу…"
Н. Олейников
Большие холсты невидимой границей поделены на две примерно равные части: с одной стороны на вас смотрит симпатичная рыжеволосая девушка, с ослепительной улыбкой нюхающая букет цветов, или же галантный брюнет с набриолиненным пробором томно склоняется к своей даме, пышной шатенке с ярко накрашенными губами; с другой же стороны мы видим нечто такое, что за исключением скелета майского жука циклопических размеров без комментариев самого художника определить довольно трудно. «Пищеварительные органы рака, общее расположение органов в теле окуня, пищеварительные органы жука, скелет лягушки, схематические изображения кровообращения насекомых, внутренние органы гусеницы» – сверяясь с подписями под гравюрками в атласе, с которого они переносятся на холст, сообщает Сергей.
«Крылышкуя золотописьмом тончайших жил, кузнечик в кузов пуза уложил прибрежных много трав и вер…» - вспомнилось мне из В. Хлебникова, но первые ассоциации, конечно же, с Н. Олейниковым: «Над системой кровеносной, разветвленной словно куст, воробьев молниеносней пронеслася стая чувств».
То, чем занимается в своем творчестве Денисов, не просто как-то обозначить. Отшельник, мастерящий на захламленной мансарде петербургского доходного дома «дорогие сердцу эрмитажи», соединяющий в «паутинный дол снастей» какие-то диковинные палимпсесты мертвой природы, черпающий свое вдохновение в пыльных залежах букинистических лавок: гравюры, открытки, книги, фотокарточки, атласы.… Матово поблескивает крыло мухи в слюдяной оправе, ветвится анемичный фейерверк сосудов на разрезе альвеол, художник колдует над сочлененьями лапок и перепонок, кружевом из усиков, жал; легкие трупики насекомых садятся на потускневшую амальгаму старого зеркала. Алхимическая тайнопись несоединяемых частей с брезжащей надеждой на рождение новой призрачной жизни посредством хитроумной механики собирания, сопряжения всех элементов в некий метафизический аппарат, наподобие «Большого стекла» М. Дюшана.
Теперь представьте все то же самое, только в стократно увеличенном масштабе в формате больших полотен: если целующаяся любовная пара, сошедшая с рекламы мыла или духов (неважно какого времени) вполне соразмерна зрителю, то мертвый майский жук – чудовище гигантского размера, о близком существовании которого наши гламурные создания даже и не подозревают. Жук реет как фантом, Кафка сознания, в котором мысль о близкой смерти существует как-то автономно. Советский (кондово-бедный) оформительский стиль щитовых плакатов, написанных по трафарету, легко сопрягающийся здесь с воинствующим гламуром широкоформатных билбордов, с легкостью же примиряющий и любовную пару, и скелет жука в одно пространственное поле изображения, с одним общим горизонтом, возводит реализованный принцип «заумного алогизма» (К. Малевич «Корова и скрипка») до уровня высокой бессмыслицы («Еще у меня есть претензия, что я не ковер, не гортензия» А. Введенский).
Анатомическое строение органов насекомых, рыб и земноводных – это своего рода разрезы, с помощью которых художник препарирует чувственный глянец открыточных существ. Такая «анатомия любви» в зощенковском духе: «Так о чем же пел тогда соловей?» - «Жрать хотел!».
Глеб Ершов